|
|
|
|
|
|
|
 |
 |
 |
|
|
Византийский урок
Фильм отца Тихона (Шевкунова) «Гибель Империи», посвященный жизни и гибели Нового Рима, Византийской Империи, — это событие огромного, исторического масштаба. Дело не только в том, что российский телезритель впервые увидел настолько бескомпромиссно антизападническую православную документалистику, не только в том, что документалистика эта была подана не столько в культурологически-просветительском, сколько в острополитическом ключе. Дело еще и в том, что фильм влиятельного иерея, вышедший по государственному каналу, обозначает интересный идеологический поворот — попытки на почти официальном уровне найти корни нашей цивилизации не в средневековой Европе, не в монгольской орде, а там, откуда они действительно растут — в Византии и окружавшем её православном содружестве.
Началось всё с английского масона Эдуарда Гиббона, который написал одну из самых богохульных и антихристианских книг в истории человечества – «Историю упадка и разрушения Римской империи». В ней он пытался доказать, что вся история позднего Рима и Византии, без малого полтора тысячелетия, были временем непрерывной деградации, упадка и вырождения. Это первое. А второе — главной причиной этого вырождения было Христианство. Гиббон ненавидел любое христианство, но католические и протестантские авторы охотно переняли его концепцию вместо христианства вообще подставив православие. Даже русские ученые-византинисты не были зачастую свободны от чар этой черной легенды о Византии, о ее постоянном упадке. Что уж говорить о философах и публицистах, которую любили повторять злые и несправедливые слова Владимира Соловьева: «Когда в растленной Византии погас божественный алтарь». Они не хотели замечать, что славная и трагическая история Византийской Империи была историей необычайной силы духа, исключительной мощи и умения справляться с внутренними и внешними проблемами. Византия была огромной и разноплеменной империей. Её расцвет приходился на пик материального упадка всего цивилизованного мира, на время, когда после заката античности и до начала Великих Географических Открытий Европа и мир существенно обеднели. Византийцы находились под непрерывным жестким прессингом со стороны внешних врагов – персов, арабов, турок, степных кочевников, норманнов, европейских крестоносцев. И несмотря на все это Византийская Империя просуществовала дольше, чем какая-либо другая империя в истории. Причем просуществовала сохранив преемственность и традиции. Это ли не пример стойкости, мужества и выживания! Если в чем и заслуживают упрека создатели фильма, так только в этом — и о ни не удержались от риторической фигуры «гибели империи» перенеся внимание с расцвета на упадок. Между тем, у византийцев надо учиться не только умирать, но и жить и побеждать, раз за разом выходя из трагических обстоятельств. Но этот упрек к создателям фильма пожалуй главный и он теряется на фоне основного достижения. Можно обвинять о. Тихона в излишней «модернизации» событий (выражающейся, например, в употреблении слов типа «стабфонд», можно считать проводимые им параллели навязчивыми, а иногда и натянутыми. Но действительно важно другое — то, что рассказчик порвал с традицией рассматривать Россию в зеркале Запада, и предложил новую систему зеркал – «древняя Византия — сегодняшняя Россия», для России обозначена своя, собственная система отсчета в корне отличная от европейской. Первую попытку создать такую систему предпринял в XIX веке великий русский мыслитель Константин Николаевич Леонтьев. Его работа «Византизм и славянство» посвящена именно попытке измерить Россию «византийской» меркой, вместо мерки западнической или узкоплеменной мерки либерального «панславизма». Именно Россия является для Леонтьева преемницей религиозного, политического и культурного стиля Византии — «византизма». «Византизм есть прежде всего особого рода образованность или культура, имеющая свои отличительные признаки, свои общие, ясные, резкие, понятийные начала и свои определенные в истории последствия. Славизм, взятый во всецелости своей, есть еще сфинкс, загадка. Отвлеченная идея византизма крайне ясна и понятна. Эта общая идея слагается из нескольких частных идей: религиозных, государственных, нравственных, философских и художественных. Ничего подобного мы не видим во всеславянстве. Представляя себе мысленно всеславизм, мы получаем только какое-то аморфическое, стихийное, неорганизованное представление, нечто подобное виду дальних и обширных облаков, из которых по мере приближения их могут образоваться самые разнообразные фигуры. Представляя себе мысленно византизм, мы, напротив того, видим перед собою как бы строгий, ясный план обширного и поместительного здания. Мы знаем, например, что византизм в государстве значит — самодержавие. В религии он значит христианство с определенными чертами, отличающими его от западных церквей, от ересей и расколов. В нравственном мире мы знаем, что византийский идеал не имеет того высокого и во многих случаях крайне преувеличенного понятия о земной личности человеческой, которое внесено в историю германской феодализмом; знаем наклонность византийского нравственного идеала к разочарованию во всем земном, в счастье, в устойчивости нашей собственной чистоты, в способности нашей к полному нравственному совершенству здесь, долу. Знаем, что византизм (как и вообще христианство) отвергает всякую надежду на всеобщее благоденствие народов; что он есть сильнейшая антитеза идее всечеловечества в смысле земного всеравенства, земной всесвободы, земного всесовершенства и вседовольства». Именно Византизм для Леонтьева является той образующей и созидающей силой, которая придала Руси блеск и величие Империи, сделала русских вершителями судеб Европы и мира: «У нас были всегда слабее, чем у многих других, муниципальное начало, родовое, наследственно-аристократическое и даже семейное. Сильны, могучи у нас только три вещи: византийское православие, родовое и безграничное самодержавие наше и, может быть, наш сельский поземельный мiр (так, по крайней мере, думают многие о нашей общине). Я хочу сказать, что царизм наш, столь для нас плодотворный и спасительный, окреп под влиянием православия, под влиянием византийских идей, византийской культуры. Византийские идеи и чувства сплотили в одно тело полудикую Русь. Византизм дал нам силу перенести татарский погром и долгое данничество. Византийский образ Спаса осенял на великокняжеском знамени верующие войска Дмитрия на том бранном поле, где мы впервые показали татарам, что Русь Московская уже не прежняя раздробленная, растерзанная Русь! Византизм дал нам всю силу нашу в борьбе с Польшей, со шведами, с Францией и с Турцией. Под его знаменем, если мы будем ему верны, мы, конечно, будем в силах выдержать натиск и целой интернациональной Европы, если бы она, разрушивши у себя все благородное, осмелилась когда-нибудь и нам предписать гниль и смрад своих новых законов о мелком земном всеблаженстве, о земной радикальной всепошлости!» Однако Леонтьев отмечал и то, что создатели фильма предпочли не заметить. Самым слабым и неприятным моментом во всей ленте является патетичный и весьма агрессивный «накат» на идеи национализма и национального превосходства, якобы погубившие Византию. Здесь явно чувствуется нападение на русский национализм, которому противопоставляется благодетельная «мультикультурность» Византии. Между тем, как отмечал и Леонтьев и многие другие, мононациональность, доминирование в России одного русского народа, единственного вершителя истории России, является не слабостью, а силой Третьего Рима по сравнению с Новым Римом. Невозможность и неспособность греков с самого начала сплотить объединенный общим православием и общим языком ромейский народ в некое культурное и этническое целое была ахиллесовой пятой Византии, следствием того, что территория империи столетиями была «проходным двором». И «греческий национализм» византийских гуманистов был плох не тем, что это было некое новое политическое и идейное явление, а напротив, тем, что он был выражением крайней степени греческой гордыни, которая отравляла существование империи изначально и которая стоила ромеям потери Египта и Сирии, постоянных войн с Болгарией и Сербией. Конечно, рассуждения о византийском мультикультурализме — не единственные, где историческая достоверность приносится в жертву публицистической актуальности, но в остальных случаях «натяжки» вполне оправданы исходя из высших государственных соображений, в данном же случае прославление якобы византийского «мультикультурного» идеала, который ставится выге национально-государственного и династического идеала России, идут против общей линии фильма и звучат неприятной фальшивой нотой. Уместно в этой связи напомнить слова Константина Леонтьева относительно популярных в XIXвеке планов освободить Константинополь и создать там столицу всеславянско-греческой империи по византийскому образцу: «Жить с нами, под знаменем нашего давнего, последовательного, многотрудного исторического развития, они, ничем перед историей не обязанные народности, свободные от высших исторических задач, вероятно, не захотят. При образовании того оборонительного союза государств, непременно выработается у юго-западных славян такая мысль, что крайнее государственное всеславянство может быть куплено только ослаблением Русского единого государства, причем племена более нас молодые должны занять господствующее место, не только благодаря своей молодой нетерпеливости, своей подавленной жаждой жить и властвовать, но и необычайно могучему положению своему между Адриатикой, устьем Дуная и Босфором. Образование одного сплошного всеславянского государства было бы началом падения царства Русского. Слияние славян в одно государство было бы началом разложения России». Россия выше славянства и «византийства». Россия не может быть служанкой поствизантизма. Россия является следующим и высшим историческим этапом в истории православных царств и империй. Россия является преодолением многих немощей и слабостей, бывших уделом Византии, и в этом смысле наше отношение к византийскому уроку должно быть очень аккуратным, чтобы он не превратился для нас в «византийский соблазн». |
|||||||||
|
||||||||||
 |
 | |||||||||
|
